Приветствуя вас своим сочленом, Общество Любителей Российской Словесности уже тем самым свидетельствует, м. г., что оно признаёт всю законность той отрасли словесности, которой представителем вы являетесь между нами. Да, обличительная литература есть законное явление словесной жизни народа; я скажу более, она – не только законное явление, но явление необходимое и отрадное. Она не есть произведение прихоти или раздражения каких-нибудь отдельных лиц, – она есть в одно время выражение скорбящего и негодующего самосознания общественного. Я позволю себе сказать, что она есть как будто публичная исповедь общества: ибо, нападая на отдельные злоупотребления, клеймя иногда частные типы, она есть голос общества, обвиняющего себя в существовании, в возможности этих типов и этих злоупотреблений в его недрах. Таково всегда значение обличительной словесности, присущей всякому свободному и не вконец испорченному обществу. Но есть минуты (и думаю, что такова минута, в которую мы живём), когда это значение становится ещё выше и святее – минуты, когда, отряхнув многолетний и тяжёлый сон, мнимого и обманчивого самодовольства, общественная жизнь рвётся и волнуется всеми силами, а иногда и всею желчью, накипевшими в продолжение долгого молчания, или в слушании хвалебных гимнов официального самохвальства. В эти минуты, м. г., обличение есть священный долг для литературы. Её голос есть признак освобождающегося дыхания, и в то же время есть глубокий стон, если я так смею сказать, из сердца и подоплёки народной. Но, к несчастью, до́лжно прибавить, что долго владычествовавшее и мгновенно прекращающееся преобладание какого бы то ни было нравственного зла и стеснения оставляет после себя глубокие следы, которые не могут исчезнуть или изгладиться мгновенно. Всякое общественное зло, как и всякое общественное добро, действует не только как сила временная, на одно какое-нибудь поколение: оно действует ещё, как сила воспитательная, на поколение последующее. Многолетнее молчание, налагаемое официальным самохвальством на общественное самообличение, развращает надолго нравы самой литературы: пробудившись и освободившись, она ещё долго не может сознать и определить границы своих обязанностей и своих прав, и часто беззаконную дерзость принимает она за законную свободу. Таков закон естественной необходимости, и мы не должны удивляться тому, что он проявляется и в жизни нашей словесности. Смело высказываю упрёк именно потому, что вы ему не подлежите, хотя действуете в той области, в которой упрёк этот относится. Многие прискорбные явления подтвердили бы, если нужно, мои слова; более же всего и грустнее всего подтверждаются они у нас проявлением печатной клеветы, в разных её видах.

Недавно ходил и печатался в журналах протест литераторов, любителей просвещения, против такой статьи в одном из Петербургских журналов, которая была очень похожа на клевету. В этом протесте я не участвовал, не потому, чтобы я не признавал его справедливости, но единственно потому, что мне казалось странным и смешным протестовать против одного частного случая, тогда как наши периодические издания беспрестанно представляют другие примеры клеветы в самых разнообразных видах. Не говоря о многих более или менее явных примерах, я позволю себе привести один из самых замечательных. Вышла повесть, писанная, как кажется, весьма молодым человеком, только выступающим на поприще словесности. В этой повести рассказано подлинное дело из нашей судебно-административной жизни; имена действующих лиц изменены слегка, но так, что их невозможно не узнать. Говорят, что обстоятельства дела представлены весьма верно: так говорят, но кто же поручится за верность изложения? Опровергать рассказ, оправдываться, нет никакой возможности для обвинённых, ибо они обвинены косвенно, намёками, под изменёнными именами: тут уже есть возможность клеветы, ибо нет возможности оправдании. Но всмотритесь глубже. Дело рассказано не так, как оно рассказывается при судебном разбирательстве, при котором допускается только изложение фактов. Повесть требовала того, – изложения самых побуждений, движений душевных, всего подспудного, всего гадаемого, всего недоступного для человеческого правосудия; следовательно, всего того, чего никто не имеет права объявлять во всеуслышание народное: тут уже есть постоянная возможность лжи и клеветы. Следствие было произведено дурно. Решение было нелепо, пусть так; но следствие было дурно, может быть, по бестолковости следователя, решение нелепо по нелепости судей. Быть может, был и подкуп, были и другие причины, столь же преступные; но этих не засвидетельствованных подкупов, но этих безнравственных причин, но всех этих угадываемых и, может быть, вовсе небывалых мерзостей, автор доказать не может, а обвиняемый опровергать не может. Всё это помещено для интереса повести: тут есть уже не только возможность, но почти полная неизбежность клеветы. Ещё далее. Кроме мужчин, – дурных чиновников, может быть преступных администраторов и судей, являются и женщины, их жёны, их сёстры, их дети, и все эти женские лица обозначены почти неизменёнными фамилиями, представлены то смешными, то отвратительными, то в высшей степени безнравственными. Беззащитные женщины таскаются на позор, топчутся в грязь, обращены в посмешище; спрашиваю: с какого права? С какого права казнит писатель-сплетник, по всей вероятности писатель-клеветник, несчастную женщину, жену чиновника за то, что чиновник дурень, или жену откупщика, потому что откупщик – человек бесчестный, или жену поверенного, потому что поверенный плут? Я называю это явление отвратительным. Но, может быть, все эти женские лица – изобретение сочинителя и не похожи на действительных жён, сестёр, дочерей лиц, выведенных на позор. Может быть, это знают в губернии, где произошло описанное в повести дело. Пусть будет так; но эти следователи, эти судьи, эти откупщики, действительно женаты, имеют семьи – жён сестёр, дочерей; для читателя, которому сделались известными и худо скрытые имена, и подробно рассказанное происшествие, естественно вообразить, что и семьи описаны верно, скажу более – неестественно вообразить противное. Спрашиваю: можно ли вообразить форму более гнусной сплетни, более отвратительной клеветы?

Как же принято такое явление? Какой урок получил молодой писатель? Поступок, достойный того, что было названо в одном Московском издании позорным столбом общественного мнения, награждён был знаками одобрения, почёта и, кажется, публичным обедом, описанным в газетах. Я позволил себе, я счёл даже обязанностью строго осудить поступок, назвать его заслуженным именем, и даже сказать, какой уголовной награды он был достоин; но я весьма далёк от того, чтобы строго осудить или самого писателя, как говорят, весьма молодого человека, или его крайне неосторожных одобрителей. Все они увлечены были, без сомнения, тем, давно накопившимся и недавно нашедшим голос, чувством негодования против неправды, которое всё-таки обещает нам доброе будущее. Они были увлечены нетерпеливым порывом к добру, порывом, который иногда забывает, что к добру идти надо добрыми и строго обсаженными путями. Они впали в ошибку потому, что у нас нет ещё литературных нравов. Этому, и только этому могу я приписать и другие явления печатной клеветы в нашей словесности: иначе следовало бы отозваться об них с слишком глубоким презрением. Вот, м. г., те опасности, которыми окружено в наше время поприще обличительной литературы. Я говорю о них свободно перед вами, нашим новым избранным сочленом, потому что они не могут существовать для такого достойного деятеля, как вы. Я знаю, что эти опасности не могут быть устранены никакими внешними средствами; я знаю, что всякие внешние средства, устраняя временное зло, может быть, усиливают его начало, потому что мешают свободному созданию литературных нравов. Я глубоко убеждён, что только свободная, елико возможно свободная, гласность может очистить нашу умственную атмосферу, возвысить нравственное настроение писателя и читателя, устранить зло в настоящем, сделать его невозможным в будущем; но я позволю себе выразить желание, чтобы всё просвещённое общество, как читатели, так и писатели, подвинулись как можно скорее вперёд по доброму и разумному пути. Пусть писатели поймут, что они имеют право на типы пороков и злоупотреблений, а не на частные лица, кто бы они ни были: что обвинительный намёк есть низость, потому что он не допускает оправдания, и что словесный меч правды не должен быть никогда обращаем в кинжал клеветы. Дай Бог, чтобы и читатели поняли, что одобрение нравственных промахов в писателе, с их стороны, есть также преступление против достоинства слова и против достоинства общественной жизни. Тогда только та отрасль словесности, которая вами избрана, вследствие благородного стремления к добру, принесёт те добрые плоды, которые она, конечно, принесёт в ваших руках.