Мм. гг.!

В предпоследнее заседание имел я честь вам объявить о некоторых литературных предприятиях, которые связаны с деятельностью нашего общества. Словарь Влад. Ив. Даля уже поступает в печать, и я прошу вас обратить внимание на образцовый листок, который даёт понятие о наружном виде всего издания. Комиссия, назначенная для приведения в порядок и для издания Сборника песен П.В. Киреевского имела несколько заседаний, и часть первого отдела уже готова к печати. Наконец, почтенный сочлен наш К.С. Аксаков издал первый выпуск своей Грамматики, которую он посвятил нашему Обществу. Труд этот уже известен мне из рукописи и корректурных листов: но критический его разбор был бы здесь неуместен, а похвала могла бы казаться с моей стороны пристрастной. Я считаю, однако же, своим правом и некоторым образом обязанности сказать несколько слов о характере и цели самого труда.

Немало уже вышло Русских грамматик и опытов грамматики, но до сих пор все эти грамматики и опыты, как ни различны были между собою, имели одну общую и весьма характеристическую черту: все они имели целью не изучить Русский язык, но создать правильный Русский язык. Все видимые прихоти живого языка, разнообразие его форм, необъяснённые до сих пор изменения флексии, все то, наконец, что не подходило под законы, принятые сочинителями этих грамматик, признавалось недостойным существовать, неправильностями в языке, ошибками в речи народной. Беспрестанно, читая эти грамматики, можно было вспомнить слова Французской географии: «Моску, которую Русские неправильно называют Москва» (Moscou, que les Russes nomment improprement Moscva). Гг. грамматики думали, что Русские, проживающее в России (позвольте употребить счастливое выражение, напечатанное в Моск. Ведом. в статье «из Ниццы», в которой нас приглашают построить в Ницце храм во имя народного самолюбия), они думали, что эти Русские дурно говорят по-русски и хотели их выучить и говорить как следует. Покойный Языков, смеючись, называл грамматику г. Греча ортопедическим институтом для Русского языка. Общею целью всех грамматик, казалось, создать такие правила, по которым иностранец или Русский, воспитанный иностранцами, мог бы легче выучиться языку Русскому. Это были издания для употребления Европейцам, напоминающие старые издания Французских классиков для употребления Дофина (ad isum Delphini). Скажу мимоходом, что и действительно признанные отношения наши к Европе были во многом похожи на отношения товарищей Дофина к их великому патрону. Бывало, когда Дофин шалил – товарища секли. Как бы то ни было, а несомненно то, что все грамматики старались более всего сблизить Русский язык с прочими Европейскими наречиями и таким образом облегчить его изучение. В последнее время такое направление несколько изменилось, но и затем печать книжничества и мнимой правильности оставалась неизгладимой.

Наш почтенный сочлен, К.С. Аксаков пошёл совершенно иным путём. Он отправился от убеждения, что Русский народ имеет и искони имел полное и непререкаемое право на свой язык; или лучше сказать, он признал язык тем, что он есть, – словесным выражением народа. Действительно, Русское слово не есть какой-нибудь случайный сросток разноначальных и разнохарактерных народностей, как например, языки Французский, Итальянский или Английский, но живое проявление мысли самобытной и самоправной, и Русскому человеку также мало можно сказать: «так говори», как мало можно сказать: «так думай». Поэтому в употреблении надобно искать самих форм, а в формах можно только угадывать их законы. Так, например, в первом уже выпуске находим мы права, признанные за формою родительного падежа на у глухое, и форму предложного падежа на у с ударением, которые К.С. Аксаков считает ничем иным как падежом дательным, употреблённым в особенном смысле. Но этого недовольно: признание формы и даже признанье законности, основанной на употреблении, ещё недостаточно. Мыслитель требует сознания тех умственных законов (иногда изменяемых законами благозвучия), на которых основывается признаваемая им форма. Он требует внутренней логики языка в его флексионных изменениях. Всякий язык самобытный представляет словотворческую силу ума человеческого в особенностях его народного проявления. Грамматика частная тут соприкасается с грамматикою общею, точно так же, как всякая отдельная система философская составляет только часть общего развития человеческая ума. Эта особенная сторона труда нашего почтенного сочлена составляет его главнейшую характеристику. Конечно, великое для него счастье было то, что предметом его изучения был Русский язык, и я думаю, можно даже сказать, что только из особенностей Русского языка могла возникнуть и ясно представиться самая мысль, руководившая автором. Язык наш, мм. гг., в его вещественной наружности и звуках, есть покров такой прозрачный, что сквозь него, просвечивается постоянно умственное движение, созидающее его. Несмотря на те долгие века, которые он уже прожил, и на те исторические случайности, которые его отчасти исказили или обеднили, он и теперь ещё для мысли – тело органическое, вполне покорное духу, а не искусственная чешуя, в которой мысль еле может двигаться, чтобы какими-то условными знаками пробудить мысль чужую. Каждое отдельное слово имеет свою физиономию, своё особенное движение, свидетельствующее об его внутреннем содержании. Меняется мысль, меняется и флексия; имя живого предмета имеет свои законы, имя мёртвого – законы другие, так что можно, в переносном смысле, оживить и омертвить слово, подчинив его тем или другим законам. Нет в Русском языке ничего или почти ничего осадочного или кристаллического: всё волнуется, дышит, живёт. Выразить, выяснить эту особенность, посредством её выделить Русский язык из всех других языков и в то же время связать его с другими посредством общих законов человеческого словотворящего ума: такова была задача, которую себе поставил автор. Задача новая и трудная. Как он её исполнил, какого достиг успеха, не моё дело здесь разбирать. Но я позволю себе сказать с одним древним писателем: «Magnum sane foret potuisse, non indecorum est tentasse» (успеть – была бы великая слава, но и попытаться – уже немалая честь).

В нынешнем заседании М.П. Погодин намерен сообщить новые документы, полученные им, по делу несчастного царевича Алексея Петровича. Из них вы увидите, как много нового, неизвестного ещё можно открыть во внутренности Русской жизни, несказанного, ещё незаданного историей. Но учёный, добросовестный и сочувственный исследователь дела царевича конечно не нуждается в том, чтобы я пополнял или уяснял его выводы.

Наконец. М.Н. Лонгинов представит биографию, взятую не из высокого круга исторических знаменитостей, не из жизни государственной, но из нашей Московской, так сказать, домашней жизни – биографию Петра Яковлевича Чаадаева. Почти все мы знали Чаадаева, многие его любили и, может быть, никому не был он так дорог, как тем, которые считались его противниками. Просвещённый ум, художественные чувства, благородное сердце – таковы те качества, которые всех к нему привлекали. Но в такое время, когда, по-видимому, мысль погружалась в тяжкий и невольный сон, он особенно был дорог тем, что он и сам бодрствовал, и других пробуждал; тем, что в сгущавшемся сумраке того времени он не давал потухать лампаде и играл в ту игру, которая известна под именем: «жив курилка». Есть эпохи, в которые такая игра есть уже большая заслуга. Ещё более дорог он был друзьям своим какою-то постоянною печалью, которою сопровождалась бодрость его живого ума. Разгадку этой печали, истекающей не из случайностей его жизни, а из чисто-нравственных причин, узнаём мы из самой биографии и из особенности его внутреннего направления. Нет сомнения, мм. гг., что он был человек весьма замечательный; но чем же объяснить его известность? Он не был ни деятелем литератором, ни двигателем политической жизни, ни финансовою силою, а между тем имя Чаадаева известно было и в Петербурге, и в большей части губерний Русских, почти всем образованным людям, не имевшим даже с ним никакого прямого столкновения. Известны были и утренние его съезды по Понедельникам, и размен мысли, происходивший на этих беседах. Почему подобные явления в других местах не получали такой известности? Причина весьма проста. Он жил, он умственно действовал в Москве, и в этом нельзя, кажется, не видеть подтверждения тому, что я имел счастье излагать вам в одном из прошлогодних заседаний, – тому, что, где бы ни был центр государственный, Москва не перестала и никогда не перестанет быть общественною столицею Русской земли.