Написано в Ноябре 1857 г. и напечатано в Р. Беседе 1858 г. кн. 2.

Много вопросов поднято у нас таких, которых решение необходимо и должно иметь величие последствия в близком или дальнем будущем. Вопросы затронуты, но затронуто ли общественное мышление, которое должно дать ответы на них? Слишком ещё мало. Такое признание могло бы отзываться какою-то грустью; но не думаю, чтобы следовало огорчаться теми явлениями в современности, которые по необходимости вытекают из прошедшего. Не горевать же о том, зачем история шла таким то путём, а не иным! История не для горести, а для урока. Пусть меня обвиняют в исключительной приверженности к одной мысли; а я и тут вижу последствия направления, по которому идём мы уже лет полтораста. Общество, убавившееся в своей умственной слабости и в том, что ему предстоит в жизни один только труд – перенимать то, что выдумано другими, более разумными обществами, отвыкает от мысленного напряжения и нескоро возвращается к благородной, но несколько утомительной работе мысли. Думать, думать! Да сколько людей отдали бы полсостояния своего, половину выгод своих в жизни за одно: за беззаботное и бездумное пользование остальным. А нечего делать! От сладкой привычки надобно отставать. Да ведь нельзя же вдруг отстать от такой долгой и соблазнительной привычки. Это-то мы и видим в современном. Но успокойтесь! Это ничего, право ничего. Стерпится, слюбится, и через несколько лет сами будете дивиться, что начало показалось вам таким трудным. По правде сказать, мне иногда забавно смотреть, как история подшутила над нашим поколением, наложив на него обязанность думать, и с каким кислым лицом выше реченное поколение то покоряется этой обязанности, то отбивается от неё всеми силами, или, лучше сказать, одною силою своею, силою плотной тяжести. Иной из нас смотрит теперь Ундиною, именно Ундиною, в то время как она ожидала со страхом великого дара души бессмертной с ответственностью за свою душу. Разумеется, я говорю о нашем брате, деревенском жителе: житель столичный не так простодушен. Он так искусно притворяется думающим, что и сам подчас себе верит.

Я сказал, что вопросы затронуты, но что общественное мышление, которое должно отвечать на них, почти вовсе не пробуждено. Есть, однако, на это некоторые исключения; есть вопросы, которые уже пробудили довольно живой интерес. Об иных это очень известно, и повторять не нужно; но может быть менее известно, что вопрос о судопроизводстве письменном и говорённом возбудил также весьма живое сочувствие в многочисленном круге Русского общества. Спасибо тем, которые заговорили о деле, и тем, которые продолжают вести дельный разговор.

При всей этой благодарности нельзя не признаться, что статьи, писаные о судоговорении, слабы, и крайне слабы. До сих пор вопрос имеет характер чисто формальный, и вся задача состоит, по-видимому, только в одном: при которой из двух форм, письме или речи, менее возможны злоупотребления? Вопросы о том, как какое производство действует на общественную нравственность, на логику законоведения и даже законопостроения, на усиление сочувствия к правде судебной и т. д., – всё это остаётся вовсе не рассмотренным. Доводы с обеих сторон вовсе ничтожны, великий общественный вопрос дробится на пустяки, например, кто должен быть учёнее и умнее, секретарь или адвокат? Что труднее – достать хорошего ли секретаря или хорошего адвоката, годен ли теперешний делец в адвокаты? Что легче составить – хороший ли письменный доклад или речь, и. т. д.? Всё толки детские. Но что же делать?

Мы ещё не умеем подумать о деле серьёзно. Будем благодарны покуда и за то, что нам предлагают. Собственно в споре ещё ничто не уяснилось; но нельзя не заметить, что большинство мнений или, лучше сказать, общее убеждение клонится к судоговорению. Причина тому простая; в пользу его говорит всё – и внутреннее чувство, и опыт других народов, и большая простота формы, и особенно слишком долгий опыт судебной письменности в самом роскошном развитии. Спор журнальный ещё не решён; много пунктов остаётся под сомнением (чему виноваты сами спорящие); но одно, по крайней мере, допущено и признано всеми, даже защитниками письменного судопроизводства, это – необходимость гласности. Как достигнуть её? Нельзя ли дозволить печатание процессов с их решениями, по желанию и с ответственностью частных лиц (тяжущихся или посторонних), и таким образом получить некоторые из выгод гласности? Это дело стороннее. Быть может, вам известно, любезнейший издатель Р. Б., что я предлагал такую меру тому двадцать шесть лет назад; но важно не то, как достигается цель, а важно то, что она уже поставлена и всеми признана. Гласность судебная оказывается необходимостью, разумною потребностью нашего времени. Куда же денется наша старая знакомая, источник стольких выгод, кумир старых законознахарей (особенный Русский вид законоведов), куда денется она, во всех отношениях дорогая, канцелярская тайна? Sic transit gloria mundi. Вот уже большой шаг вперёд.

Что же сказать о самом судоговорении? Если бы я вас вздумал даже уверять, что оно мне не нравится, вы не поверили бы мне; а общие наши, злоязычные, знакомые прибавили бы, что и нет такого вида говорения, который бы не пришёлся мне по душе; и вы были бы правы. Я не стыжусь признаться в любви к слову, и по преимуществу к слову устному: в нём сила великая, но за всем тем... как бы вам это сказать? Ведь вопрос-то, кажется мне, второстепенный: он бьёт зло не в корень, а по ветвям. Что суд говорённый лучше суда письменного, что он доставляет гласность простее и полнее, что он сильнее привлекает общественное внимание и, следовательно, образует самое общество в смысле гражданственности, что он развивает в несравненно высшей степени логику права и т. д., и т. д. – это всё несомненно; но улучшение судебного организма в обществе, очевидно, ещё не завершается переходом от письменности к живой речи. Перемена остаётся ещё в области формальной. Положим, что она, как я уже сказал, воздействует и на область нравственную; всё-таки она сама принадлежит области низшей, и, следовательно, её воздействие на высшую область остаётся и навсегда останется крайне ограниченными. Есть какая-то сухость и мертвящая холодность в судебной письменности; есть даже в её правде что-то отвратительное, отзывающееся неправдою: это так. Есть, напротив, какая-то живая торжественность в суде говорённом; есть какая-то тёплая струя человеческих сочувствий в устной речи адвокатов и докладчиков: это правда. Но сколько актёрства в торжественности, сколько шума, клокотания, мыльной пены и брызг – в струе адвокатских речей! Посмотрим на земли, где говорится, а не пишется суд. Не разорителен процесс? – Часто разорительнее, чем у нас. Не продолжителен? – Сравнительно с нашими несравненно короче, и это огромная выгода, но которую надобно отнести отчасти к меньшему числу инстанций; а за всем тем всё-таки крайне продолжителен. Не возникает ли из ничего и не дорастает ли до громадных размеров? – Отрицать это может только тот, кто вовсе не читает иностранных книг о законоведении, или даже журналов и романов? Не обращается ли в привычку и в страсть? – Может быть более чем у нас: характеры Пембешей и Пибльсов принадлежат Западу, а не России. Не считается ли язвою для бедняка? – Посмотрите на все отзывы об этом и не забывайте тех сотен адвокатов, дельцов и судей, которых казнила в разные времена народная ненависть почти во всех странах Европы. Теперь не то, что прежде на этот счёт; но это уже действие общего просвещения, а не формальной разницы между говорённым и писаным судом. И так, переход из одной формы в другую, высшую, полезен или просто необходим; но он ещё далеко не соответствует всем требованиям общественной правды.

Поэтому я и не говорю: «то, что̀ хорошо на Западе, может быть нехорошо в России, что̀ Отечественные Записки считают правилом грустным, но едва ли основательным. Собственно правило это основательно и ничего особенно грустного не заключает кроме грустной необходимости думать, а не перенимать. Отроду никто в Англии не грустил о том, что положение, годное для Франции, негодно для Англии; но дело теперь не в том. Я говорю: то, что неудовлетворительно на Западе, будет ещё менее удовлетворительно в России, хотя оно и необходимо, как частное изменение судопроизводства.

В споре о способах ведения суда почти случайно появился другой вопрос о том, кому должны принадлежать хлопоты об отыскивании и доставлении документов, суду ли, или тяжущемуся? Известно, что решение его разделяет Европейское законодательство на две системы и, следовательно, ещё не добыто наукою. Он примешался теперь к вопросу о форме судопроизводства, как частность; но, действительно, он принадлежит к области высшей, к области нравственной, к Теории об отношении общества к его членам и администрации к правде. Решение вполне удовлетворительное едва ли возможно, по причине самой исторической случайности, лежащей в основе каждого существующего общества; но, если не ошибаюсь (ибо не имею притязания знать всю юридическую литературу Европы), самый вопрос до сих пор рассматривается поверхностно и запутан соединением «тяжущихся» в одну графу, между тем как в действительности их нравственные отношения к суду вовсе неодинаковы. Это различие можно уже отчасти видеть из понятий, лежащих в основе интердикта и земской давности; но оно ещё яснее выступает из простого понимания стихии самой тяжбы. Во всяком деле (разумеется, уголовные сюда вовсе не идут) является истец и ответчик, т. е. требование с одной стороны и отказ с другой, или иначе: воля, просящая о нарушении чего-то существующего, и воля, охраняющая уже существующий факт. Одинаковы ли их нравственные права перед общественным судом? Истец выступает как зачинщик: он готов к бою, на который сам напрашивается; ответчик – боец невольный и, следовательно, весьма часто неготовый. Ещё более: существующее (какое бы ни было его начало) имеет право на общественную защиту, покуда не уличено в неправде; наконец, тот, кто просит о нарушении существующего, нравственно обязан вполне знать все причины, почему он этого требует. Он действует по искреннему, хотя бы и ошибочному, убеждению в своей правде; а без того он уже является нарушителем чужого и общего покоя, лицом безнравственным. Все его документы должны быть ему известны и готовы к предъявлению. Иное дело ответчик: он сохраняет существующее (хотя бы со вчерашнего дня, всё равно); он в отношении к своему фактическому праву стоит в том же положении, в котором всякий член общества находится в отношении к правам всех посторонних лиц, – простым хранителем, но, разумеется, хранителем ближайшим. С его стороны для нравственной правоты не нужно полного знания или убеждения. Ему достаточно одного сомнения. Поэтому общество и не имеет права относиться к нему так, как к истцу. Естественную, законную и вполне нравственную неполноту его знания и приготовления в отношении к делу, предлежащему общественному суду, общество должно извинять и пополнять; следовательно, каким бы путём ни шёл истец, а ответчик, без сомнения, имеет право требовать пути следственного. Таков нравственный закон, на который, если не ошибаюсь, мало обратили внимания. При этом о дешевизне или дороговизне, о бо́льших или меньших удобствах, о медленности или скорости в добывании документов толковать нечего: все эти частности будут разрешаться также частными законодательными мерами. Сознавши свою обязанность, общество само должно постараться облегчить себе её исполнение.

Вот несколько соображений, которые пришли мне в голову при чтении статей о судоговорении; но опять скажу, что самая сущность юридического вопроса о суде и об отношении общества к судебной правде ещё не тронута. Что̀ значит самый суд (всё-таки говорю о гражданском, а не уголовном)? Это не иное что, как перевод дела из спорных в бесспорные; иначе, это предварительная административная справка. Законный мир, основанный на неприкосновенности прав собственности, нарушен (положим, что без злого умысла): надобно его восстановить. Является дело, иск гражданский. Дело не подлежит спору: оно кончается исполнительною властью. В этом случае оно до того ещё близко к уголовному, что бо́льшая часть мер придуманных разными законодательствами для восстановления законного мира, носит на себе характер уголовных наказаний. Таковы отдача в рабство или кабалу, продажа, наш правёж (острая пытка), заключение в тюрьму по теперешнему Западному образцу (пытка хроническая или медленная, как признанию Французами, называющими её «contrainteparcorps»). Но иногда возникает вопрос: действительно ли нарушен мир, основанный на правах собственности, и как? Тут является спор: надобно его чем-нибудь покончить. Можно дракою (поле, судебный бой), или пыткой (ордалии), или особого рода присягою, или даже жребием. Тут примешивалась обыкновенно фикция Божеского вмешательства, но главная цель была всё-таки – восстановление мира, перевод дела из спорных в бесспорные, после чего начинались опять те административные меры, о которых уже я сказал. Следовательно, всё предварительное было не иным чем, как административною справкой. Грубейшие её формы часто сопровождались и окончательно были заменены кроткими и разумными – тяжбою, свидетельством, письменными показаниями, адвокатскими речами и докладами, и всем тем, что нам известно под именем гражданского судопроизводства. Кстати замечу, что эта новейшая кротость, по всем признакам, была и в глубокой древности, и даже предшествовала по времени более крутым мерам; но дело теперь не в том. Спор, обратившийся снова в бесспорный иск, поступает опять в исполнительное ведомство с его полу-уголовными формами.

Мир в обществе необходим: нельзя терпеть продолжительного спора. Кончайте чем угодно, хоть дракою, хоть пыткой, хоть жребием, но кончайте! Следовательно, суд необходим, и весь процесс имеет его в виду. Для большего удобства, для посильного удовлетворения внутреннему требованию правды, которое лежит в человеческой душе, при постоянно возрастающей материализации обществ, развивается дело кодификации, бо̀льшая определительность законов и утверждение казённой мерки правды. По ней будут решаться споры. Требуется не правда, а законность, иначе, законосообразность. Из этого возникает несогласие между правдою внутреннею и правом законным, между «équité» и «justice»; но это пустяки. Ведь цель-то не правда, а суд, дающий мир, тишину и благоденствие обществу. Действительно, за отвлечённостью не угонишься. Довольно для общества условной случайности, которую очень легко определить. Разве не всё случайно и условно? Вздумай этот мальчик наделать долгов, хоть с позволения опекуна, и они ровно ничего не значат. Сегодня ему семнадцать лет, и к вечеру он может разориться с согласия попечителя; а если ему стукнуло двадцать один, и за столом пили здоровье совершеннолетнего, то он может все, что за ним есть, сбыть за ничто тут же, за столом, кому угодно, хоть своему бывшему попечителю. Закон вымерил по годам (виноват – по часам), его мозговые способности. И так во всём.

Говорю ли я это в насмешку? Нисколько. Такая условность необходима: без неё мир обществ ни существовать, ни восстановляться после нарушения не может. Самый этот мир есть цель; орудие же его суд, а суду нужны правила неизменные.

Кое-где, кое в чём почувствовали и чувствуют некоторую неудовлетворительность: всё же человеку хочется человеческой правды. Я знаю, что во всех законодательствах являются попытки дать ей иногда притон и убежище против людской неправды и даже, с позволения сказать, против правды законной. В деле уголовном это очень обыкновенно. Англия имеет своих присяжных, которые, произнося приговор над человеком, зарезавшим другого на Лондонской улице, могут объявить его невиноватым в убийстве. (Вы ведь знаете, любезный издатель, что этот случай был действительно, что зарезанный-то украл девочку у честного фермера и сделал из неё плясунью, а фермер случайно увидел её пляшущею на Лондонской улице и узнал её в этом уничижении). Америка в некоторых штатах отдаёт присяжным даже гражданские дела. В других местах смягчается строгая определительность гражданского закона разными соображениями, взятыми по большей части из области уголовной; есть суды совестные для особых случаев; но всё это исключения и исключения редкие. Да иначе и быть не может по сущности и историческому ходу гражданского суда: он есть орудие административной справки в спорном иске.

Но такова ли должна быть сущность гражданского судопроизводства? Мне кажется, что нет.

Первым правилом всякого гражданского общества должно быть признание человеческой правды, как той цели, к которой оно обязано стремиться. Это признание, по необходимости, сопровождается верою в святость, обязательность и силу правды для всех членов общества. Тут и до́лжно искать точки отправления для гражданского судопроизводства. Начинается иск предъявлением какого бы то ни было нарушенного, или неудовлетворённого, или отыскиваемого права. Если иск бесспорный, и право признано всеми, вопрос остаётся в области административной, и удовлетворение истца должно последовать в самом скором времени. Если тот, на кого подан иск, признавая его правду, отказывает в удовлетворении, или старается замедлить это удовлетворение, он поступает недобросовестно и бесспорно подвергается мерам принуждения и наказания. Кротость закона в таком случае должна являться не без примеси разумной строгости и не должна делать поблажки виноватому в ущерб и стеснение правого. Но иск встречен возражением. Возражение может быть так ничтожно, что иск всё-таки остаётся бесспорным. Этот вопрос должен разрешаться быстро, с полною гласностью, специальным судом, который ни в каком случай уже не имел бы права разбирать спорный иск. Этим путём уже устранится у нас значительное число тяжб. Такому специальному суду нет никаких выгод затягивать тяжбу, и например, когда барыня потребует назад свои фортепьяны, данные на время соседке, он не примет возражений вроде следующего: «вышереченной барыне верить не следует, потому что она поведения развратного», как в той известной тяжбе, которая в продолжение нескольких лет волновала спокойствие целого уезда.

Но спор признан разумным. Если есть сомнение, общество уже должно допустить, что самая правда неясна, и, следовательно, неясна по преимуществу для тяжущихся, которых личные выгоды, по необходимости, ослепляют более или менее. Вопрос уже предлежит об уяснении самой правды, дабы она открылась всем и по преимуществу тем самим, чьи права подали повод к недоразумению. Тута исчезают истец и ответчик: остаются только люди, ищущие правды. Но личные страсти, присущие человеку, затемняют их разум. Они выбирают третей; а третьи – это они же сами, но вне влияния их страстей. Согласие третей решает всякий вопрос, не стесняясь никаким положительным правилом законодательства, разумеется, только в отношении к самим тяжущимся. Дальнейший ход и развитие целой судебной системы не моё дело; но таково, по моему мнению, должно быть начало всякого гражданского процесса (за исключением некоторых, требующих специального знания), и нет сомнения, что едва ли какая-нибудь четвёртая часть дел потребует вмешательства общественного суда. Сколько тяжб основано на недоразумении и даже полном незнании! Сколько питается и лелеется личными выгодами дельцов и адвокатов (заметьте, что я даже не говорю о судебных злоупотреблениях)! И все эти многолетние растения поблекнут в своём первом возрасте.

Самая страсть к тяжбам, страсть разорительная и безнравственная, более обыкновенная в землях судоговорения, чем судописания, исчезнет. Есть сила, отрезвляющая в тихом, бесформенном и бесшумном посредничестве третей, есть в нём какое-то невольное пробуждение совести и чувства правды, есть что-то враждебное страстям. Я назвал тяжболюбие страстью безнравственною, но оно всё-таки для меня понятно с его лучшей и как будто благороднейшей стороны. Оно содержит в себе какое-то игрецкое или даже боевое начало. Быть может, наблюдатель нравов заметит, что страсть к тяжбам особенно свойственна племенам воинственным, и что завоевательница Англии, Нормандия, недаром славится своею процессивностью. Есть что-то мужественное в желании не уступать без боя. Есть какое-то весьма понятное удовольствие в мысли: «а вот я им вверну штучку, как-то они вывернутся», или: «а вот я им подставлю западню, как-то её минуют», и т. д. А для дельца разве нет удовольствия, как для охотника, когда он разбирает по следам заячьи сметки? А для адвоката разве нет истинного наслаждения в мысли о завтрашнем торжестве или упорном бое с равным противником? «Жена, пойди спать, а я покуда поработаю: завтра-то, завтра я их одолжу!» и начинает наш адвокат тихую, торжественную декламацию, и движет Олимпийскою головою, и разводит руками. Это удовольствие неужели не будет понятно всем, любезный издатель, хоть бы, например, нашему общему, милому приятелю, который, как вы, может быть, помните, во время о́но, так гордо вошёл в мою комнату, повторяя известную речь Дюпена: «Je m’incline, messieurs» и пр., и сопровождая её поясными поклонами? Вот те бесконечные источники тяжб, которые иссякли бы перед третейским судом. Пропал бы Питр Пибльс с третьями. Боевое начало исчезло бы со всеми «pomp and ceremonies of war», как говорит Шекспир.

Я уже представил многие соображения; к ним можно бы прибавить бо́льшую доступность третейского суда для бедных; но это далеко не главные. Свобода третейского суда от стеснения буквою важнее их всех. В нём начало правды общей, человеческой, становится непременно на первое место, а правда временная и условная уже становится в отношения служебные к ней. Я когда-то написал, что закон гражданский есть произведение и показание средней нравственной высоты общества, в данную эпоху; но начала и возможность большей высоты всегда лежат в самом обществе и легко достижимы для суда третейского, между тем как они недоступны формальным (хотя бесспорно судоговоренье даёт им некоторые права, вовсе невозможные при суде письменном). Как сохранить, по крайней мере, отчасти, эту выгоду при дальнейшем ходе тяжбы, не конченной третьями, будет другой вопрос, о котором я говорить не буду; но мне кажется, и это соображение ещё не есть главное и решительное. Первым и важнейшим считаю я следующее: все формы гражданской тяжбы, доселе употребляемые, суть искания суда; третейский суд есть искание правды. В других сила правды в суде, в нём сила суда в правде. Следовательно, третейский суд нравственно выше других, во сколько искание правды выше искания суда.

Недаром старая Русь давала ему значительное место в законодательстве, а ещё более, как кажется, в обычае.

Вы видите, что я ставлю соображения, основанные на практических выгодах и удобствах, гораздо ниже соображений, основанных на отвлечённых началах. В этом многие, может быть, не согласятся со мною; вы согласитесь. Важно не учреждение, какое бы оно ни было, а важно начало, которое им вносится в жизнь, или им развивается в жизни. Важно не то, скор, удобен и дёшев ли путь, по которому учреждение достигает своей прямой, видимой цели (хотя, без сомнения, это заслуживает также внимания); но важно то, куда этот путь, достигнув своей ближайшей цели, ведёт общество. Всякий путь ведёт дальше своей цели; ибо всякое частное учреждение не только разрешает какую-нибудь задачу, но непременно ставит опять новые задачи и указывает на дальнейший ход общественной жизни. Наконец, важно то, как частное учреждение воздействует на всю цельность общей нравственности. Поверьте, суд присяжных (разумеется, Английский, а не жалкий его выродок, Французский) имел на Английскую историю такое благодетельное влияние, которого ещё и не догадались оценить историки. Да, самая вера в голод, которым вымучивается единогласие, есть явление великого нравственного чутья. Где нет личностей (они устранены самым правилом суда присяжных), там спасающий невинного втрое перетерпит против того, кому хочется казни виноватого.

Для нашей России эти соображения по преимуществу важны. Наша такая земля, которая никогда не пристрастится к так называемой практике гражданских учреждений. Она верит высшим началам, она верит человеку и его совести; она не верит и никогда не поверит мудрости человеческих расчётов и человеческих постановлений, Оттого-то и история её представляет такую, по-видимому, неопределённость и часто такое неразумение форм; а в то же время, вследствие той же причины, от начала этой истории постоянно слышатся такие человеческие голоса, выражаются такие глубоко человеческие мысли и чувства, которых не встречаешь в истории других, более блестящих и, по-видимому, более разумных общественных развитий. Для России возможна одна только задача: быть обществом, основанным на самых высших нравственных началах; или иначе...

Всё, что́ благородно и возвышенно; всё, что́ исполнено любви и сочувствия к ближнему; всё, что́ основывается на самоотречении и самопожертвовании, – всё это заключается в одном слове: Христианство. Для России возможна одна только задача: сделаться самым христианским из человеческих обществ. От этого, к мелкому, условному, случайному она была и будет всегда равнодушною: годно оно, – она примет; не годно, – поболит да перебудет, а всё-таки к цели пойдёт. Эта цель ею сознана и высказана сначала; она высказывалась всегда, даже в самые дикие эпохи её исторических смут. Если когда-нибудь позже и переставали её выражать, внутренний дух народа никогда не переставал её сознавать. От чего дана нам такая задача? Может быть, отчасти вследствие особого характера нашего племени; но без сомнения от того, что нам, по милости Божией, дано было Христианство во всей его чистоте, в его братолюбивой сущности.

Всякий частный вопрос сводится к нашей общей задаче. Я знаю, что таково убеждение, вследствие которого вы начали своё издание; таково убеждение, которое собрало около вас ваших сотрудников. Не так ли, любезный издатель? Все прочие частные мнения и убеждения, высказанные и высказываемые в Русской Беседе, истекают или должны истекать из одного – первоначального, главного, единственного.

Такова причина, почему мы не можем удовлетворяться иноземным, почему почти все вопросы жизни и мысли требуют у нас нового своего решения, почему мы не можем дома прилагать Европейской мерки к своим понятиям, даже в вопросах второстепенных, каковы, например, вопрос о памятниках, о весёлой благотворительности и т. д. Что хорошо для Француза, Немца, Латыша, Англичанина, то ещё для нас может быть очень плохо. С этой точки зрения, кажется, должно смотреть и на вопрос об усовершенствовании суда и на другой, именно сельско-хозяйственный вопрос. Недавно случилось мне провести вечер на постоялом дворе в дружеском распивании чаю с чиновницею из Тамбова и прасолом из Воронежа. Чиновница говорила (не без гордости), что какие-то родственники её теперь за границею, и по этому случаю завязался разговор о чужих краях и о житье-бытье сельских сословий. Прасол, сам откупившийся крестьянин, расспрашивал и слушал с большим вниманием и кончил потом замечанием: «это выходит ихнее сиротство». Так выразил он недостаток организации и участия в организме общественном. Действительно, таково чувство, от которого мы не можем и не должны отрекаться. Селянин должен быть не только вольным наёмщиком, выводящим плод из земли других: он должен быть владельцем в общественной собственности. Он должен быть не только вольным тружеником в вещественной работе братий своих: он должен ещё быть и честным служителем в духовном труде общества по своей мере, – в суде и управе своей общины. Таким образом, святая сила слабых ляжет нравственной основой непоколебимой силы всего гражданского союза и даёт ему первое место между всеми общественными организмами. Не так ли?

Задача, издревле нам определённая, не легка: историческая судьба налагает труд по мере почести. Путь наш должен был быть тяжёлым. Легко размножение инфузорий и зоофитов: болезненно рождение человека. Но отрекаться от своей задачи мы не можем, потому что такое отречение не обошлось бы без наказания. Вздумали бы мы быть самым могучим, самым материально-сильным обществом? Испробовано. Или самым богатым, или самым грамотным, или даже самым умственно-развитым обществом? Всё равно: успеха бы не было ни в чём. Почему? Тут нет мистицизма, скажу я тем, которым, по некоторой слабости понимания, всюду мерещится мистицизм, – просто потому, что никакая низшая задача не получит всенародного сознания и не привлечёт всенародного сочувствия, а без того успех невозможен. Нечего делать: России надобно быть или самым нравственным, т. е. самым христианским из всех человеческих обществ, или ничем; но ей легче вовсе не быть, чем быть ничем.

Итак, всяк да приложит свой частный труд к разрешению общей задачи. – Братолюбие не забывайте.

Прощайте покуда, любезный издатель. До свидания!

Ноябрь 1857 года

с. Богучарово.