Ольга Сергеевна, Анна Фёдоровна, Николай Иванович Запутин, Иван Александр Тульнев

Ольга Серг. Как же? Мы вместе с Ник. Ивановичем были нынешний год на блинах.

Анна Фёдор. Не смейся, Ольга! Иван Александрович почти то же скажет и об нас.

Запутин. Не знаю право, что̀ на это сказать: эдак... собственно... то есть, отличительно Русского....

Тульнев. Видите, что вы сами в душе со мною согласны.

Запутин. Ведь и Французы, и Англичане, и Немцы нашего времени сошлись во всех привычках жизни наружной: таков век наш, век общеевропейской жизни; а вы не лишаете их права считать себя вполне принадлежащими своей родине...

Тульнев. Постойте: вы сами знаете, что это не возражение. Во-первых, каждый из этих народов внёс свою долю в общий обычай, и этот обычай у них дело общее, а мы ничего не вносили в него, и нам совершенно чужой; да и сверх того, неужели вы вправду считаете себя столько же Русским, сколько мистер Блосом Англичанин или фон Винтерблат Немец?

Анна Фёдор. Какой это Винтерблат? Не тот ли самый, который, по обычаю Австрии, уступал место сыну, потому что сын целым поколением благороднее отца и который повторял вам то отвратительное слово Австрийского сановника?

Тульнев. Именно тот самый, который повторял:

Erst als Baron wird der Mensch geboren; alle Anderen werden geworfen^* (*Баронессы рожают, низшие мечут.). Именно тот.

Ольга Серг. Хорош!

Тульнев. Хорош или дурен, всё равно: что в нём порок и что достоинство, до нас не касается. Я говорю – всё в нём, хорошее или дурное, принадлежит его народности. Скажем ли то же о себе? Имеем ли на то право? Самые споры о народности служат доказательством в мою пользу, и вы признали его силу. Наше положение исключительно, и мы должны в этом сознаться. Только этого я и прошу.

Запутин. Я принимаю ваше заключение, однако же, с некоторыми оговорками. Происхождение значит же что-нибудь....

Тульнев. Позвольте: оговорка эта вовсе ничтожна; да вы и сами её выговариваете с какою-то весьма понятною робостью; вы чувствуете её несостоятельность. Помните вы наших двух знакомых, из которых один родился, а оба воспитывались в Париже? Что было в них Русского? Сами знаете, что ничего.

Запутин. Правда, но они слова Русского не знали.

Тульнев.Итак, значение имеет не происхождение, а язык. Что же? Много говорим мы, много думаем мы по-русски? Есть чем похвалиться. Да и слово-то наше разве Русское вполне? Ведь слово не в лексиконе одном (да и тот у нас оскудел) и не в грамматике (которая, впрочем, у нас построена, Бог весть как и для какого языка); оно в самом отношении мысли и чувства к звукам, служащим выражением для них. Больше того: слово народное не в одних словах, а во всех народных обычаях, сочувствиях, обрядах, во всем быте народа. Язык, конечно, отчасти не позволит нам вовсе оторваться от родины и быть совершенно похожими на наших Парижских знакомых; но, право, не далеко ушли мы от них.

Запутин. Пусть так: я принимаю ваше заключение без оговорок. Да-с, я допускаю, что мы гораздо менее принадлежим Русской народности, чем просвещённые Англичане, Французы или Немцы своей народности. Неужели вы думаете, что такое заключение меня озадачит или оскорбит? Совсем нет.

Тульнев. Я понимаю, что ваша добросовестность должна была вас привести к признанию безнародности нашей образованной братии, а о дальнейших выводах можно поговорить.

Анна Федор. Я вас перебью; ведь признание-то Николая Ивановича грустное признание. Неужели вам не тяжело чувствовать и знать себя как-то одиноким на земле? У всякого человека есть что-то, о чем он может сказать: «наши, наш или даже мой народ», а у вас этого нет. Мне кажется, до слёз было бы больно, если бы я должна была сознать такое одиночество.

Ольга Серг. А, по мнению Ивана Александровича, и ты должна тоже сказать, как и все мы. Не прогневайся; а если уж гневаться, так на него, а не на меня!

Тульнев. Это печальная истина; по степени отчуждения далеко неодинаковы для всех, а Анна Фёдоровна, может быть, менее всех нас должна быть обвинена в этом недостатке.

Ольга Серг. А я?

Тульнев. Оставимте вопросы личные: в них толку нет.

Запутин. Хоть мне и очень неприятно являться в дурном свете перед вами, а особенно перед Анной Фёдоровной, но я не хочу ни скрывать истины, ни умалчивать моего взгляда на неё. Я опять признаю, что мы менее принадлежим Русской народности, чем образованные Англичане или Французы своей народности.

Тульнев. То есть, почти вовсе не принадлежим ей.

Запутин. Пожалуй, я и тут спорить не стану. Так я же вам скажу, что вы это считаете несчастием, бедою, нравственным пороком, а я так считаю это истинным счастьем, достоинством и превосходством пред всеми другими.

Анна Фёдор. Что́ вы это говорите?

Запутин. Да-с, я это говорю и повторяю. У меня нет ни поэтической восторженности, ни романтических затей: я просто, как вы знаете, сухой, практически логик, туманов не люблю, а гляжу делу прямо в глаза. Народность есть ограничение общечеловеческого, а только общечеловеческое и дорого. Чем менее оно во мне ограничено, тем лучше, да-с. В этом отношении я себя считаю выше Англичанина, и Француза, и Немца. Они стеснены, сжаты, съёжены своею народностью, а я отрешён от неё и радуюсь. Моя интеллектуальная свобода шире, мои общечеловеческие сочувствия и понимания объёмистее. Весь мир человеческий мне доступен во всём своём бесконечном просторе и даже во временных правах своих тесных национальностей; я понимаю всякую отдельную культуру ума; я смотрю с некоторым сочувствием даже на всякую аберрацию человеческой мысли и стою выше их в полной свободе своих общечеловеческих выводов.

Тульнев. Весело разговаривать с человеком таким, как вы. У вас ум строго логический. Вы понимаете все выводы из своих данных, не увёртываетесь от них (как это многие делают), не хитрите перед другими и самим собою, и смело идёте своею дорогою от причин к следствиям, которые из них истекают законно. Вы верны своему мнению и поэтому ставите наше образованное общество выше всех других.

Общечеловеческая образованность

Запутин. Постойте; общечеловеческое в наше время доступно стало везде многим образованным, и те, точно так же, как мы, отрешились от своей народной ограниченности.

Тульнев. Пусть оно и так; у нас такое отрешение обычнее, как вы сами признали, и, следовательно, умственное превосходство нашего общества не подлежит сомнению.

Запутин. Хотя бы и так! Пожалуй.

Тульнев. Странны тут два обстоятельства. Первое то, что, при таком логическом сознании нашего превосходства, в нас так мало самоуверенности, и что мы постоянно до сего времени принимаем от других, а не налагаем на них, формы и обычаи; и второе то, что при таком превосходстве мы так мало показываем изобретательности и так мало способствуем общему успеху просвещения, а между тем стоим во главе его по вашему мнению.

Запутин. Я вам на это скажу: учения у нас мало; даже пособий и средств к учению мало. Вы говорите Русскому народу, чтобы он сохранял народность; а ему просто надобно говорить: учись!

Тульнев. Да кто же советует народу сохранять народность? Кому пришла в голову такая блажная мысль? Это говорится образованным или, лучше сказать, говорится образованным другое: «Видите, друзья, что вы ничего не можете истинно дельного придумать, что вы в общем ходе человеческого знания бесплодны. Причина вашей бесплодности, вашей, или, лучше сказать, нашей ничтожности в науке – отсутствие народной стихии. Старайтесь жить сами, если можете, и, по крайней мере, не тяните других в ту мёртвую область, в которой погибают ваши собственные силы». А если что говорится народу, то не говорится: «не учись!», а говорится: «учись, да притом не забывай». Смысл всего толка о народности ясен, зачем же представлять его превратно? А лучше объясните-ка нам разгадку той странности, о которой я вам сейчас говорил. Как же это мы так высоко стоим над всеми тесными национальностями вследствие своего отрешения от своей национальности и так мало содействуем общему ходу просвещения?

Запутин. Опять скажу: учения мало, пособий и средств к учению мало.

Тульнев.Итак, мы находимся в области общечеловеческого знания по отречению от своих народных начал и ничего в ней не производим, потому что ещё не доучились. Мы отреклись, чтобы знать, да притом и не знаем. Положение незавидное!

Запутин. Не то; а нас, знающих мало.

Тульнев. Пожалуйста, не говорите о числе. Много мелких областей найду я вам в Европе, где число учёных (разумеется, не пропорционально, а в общем итоге) меньше и много меньше нашего, а производительность учёная много выше нашей.

Анна Фёдор. Неужели вправду мы так мало сделали для наук?

Тульнев. Спросите лучше у Николая Ивановича.

Ольга Серг. Николай Иванович, что же вы молчите? А ещё говорите, что по своей... как вы это сказали?.. да, по общечеловеческой высоте мы умственно превосходим других?

Запутин. Видите, тут можно много сказать: всех причин и не придумаешь; а одно остаётся всё-таки твёрдым и несомненным. Дорого только общечеловеческое – истина. Национальное есть ограничение общечеловеческого, и разумный человек не может и не должен искать ограниченности, когда может владеть полнотой интеллектуальной свободы. Таков девиз образованных Русских людей.

Анна Фёдор. По-вашему выходит: образованных не Русских людей, а только разве рождённых в России.

Общее и народное

Ольга Серг. Благодарствую, Анет; а вот ещё говорят, что мы женщины в логике неспособны: ведь это логика.

Тульнев. И даже превосходная. Но позвольте рассмотреть положение, утверждённое Николаем Ивановичем, и испытать его крепость. Народность теснее общечеловеческой области; кто же об этом спорит? Человек должен стараться прибрести всё общечеловеческое, – опять никто не спорит. Следовательно, он должен освободиться от всего народного. Вот тут-то и вся завязка, и я говорю, что это, следовательно, не следует и ни на чём не основано.

Запутин. Как же так не следует?

Тульнев. Конечно, не следует. Сперва общечеловеческое является, как предмет познавания и справедливо ставится выше частного народного; а потом вдруг общечеловеческое является, как противоположное народному в орудии познавания, в уме человеческом. Да где же тут логика? Тут народное может быть противопоставлено только личному, потому что мы познаем, сколько мне известно, личным, а не общечеловеческим умом.

Запутин. Да и не народным.

Тульнев. Конечно. Народное начало является только, как первый воспитатель ума личного, и вопрос должен быть поставлен следующим образом: народность служит ли пособием или делается помехою личности при восприятии общечеловеческого? Верно ли моё определение? Довольны ли вы им?

Запутин. Вполне.

Тульнев. Я знаю, что с этим вопросом связан ещё другой; но о том после. Начнёмте сначала. Хорошо бы было для нас, если бы мы представляли в себе чистый разум, отрешённый от всякой случайности. Тогда бы вечная истина всего сущего и истина общечеловеческая воссоздались бы в нашем понимании, как в великом зеркале, достойном самой истины и способном отражать все её лучи во всей их чистоте. Но мы не таковы. Каждый из нас не что иное, как личность, охваченная тесною рамою своей случайной определённости, зеркало мелкое и окрашенное краской своих частных способностей и наклонностей. Так ли?

Запутин. Это ясно.

Ольга Серг. Пожалуй, для вас ясно: вы ведь тоже рылись в Немецких философах, а для нас нужно бы было пояснее.

Тульнев. Добрая школа для ума – эта Немецкая философия. Самая борьба с нею, которая, разумеется, возможна только при полном её изучении, приучает ум к строгости, которой не даёт никакое другое занятие; но я выражусь совершенно просто. Ум человеческий, даже самый обширный, крайне ограничен и не может надеяться на безусловное постижение общечеловеческой истины.

Ольга Серг. Вот это понятно для всех.

Тульнев. Хорошо! Все истины науки, за исключением дважды два четыре (горение есть соединение сгораемого с кислородом, и тому подобное) передаются нам от других людей в формах, образцах, выражениях, определённых теми народностями, к которым эти люди принадлежат, и, следовательно, каждая народность отражается в нас. Точно то же и с нашею народностью. Но если мы даём ей тот вполне свободный и естественный доступ, на который она имеет неоспоримое право, она по самой полноте и разнообразии своих прикосновений к нашему уму, захватывает его полнее и шире, чем другие. Что же? Это несчастье? Это обеднение? Очевидно, нет. Мы её познаем полнее, но из этого следует ли, чтобы мы другие понимали у̀же? Хорошо бы было, если бы и все народности, то есть отражение общечеловеческого во всех народных формах, было нам также доступно; но это невозможно. Брошу ли я алмаз потому только, что я всех алмазных копей не могу перевести в свою шкатулку? Это было бы безумием.

Запутин. Сравнение не доказательство.

Анна Фёдор. Сравнение, кажется, служило только объяснением для Ивана Александровича. Было при сравнении и доказательство; что же вы на него не отвечаете?

Запутин. Оно благовидно, но конечно не решительно.

Тульнев. Я это сам знаю; но всматривайтесь глубже. Многообразна жизнь человека в народе; она свою долю общечеловеческого достояния, ею схваченную и выраженную в слове и быте, складывает в стройное, живое и сочленённое целое; и человек, принимая в себя всю эту жизнь, кладёт стройную и сочленённую основу своему собственному пониманию. Всё остальное, переходя в этот уже готовый организм, с ним совоплощается, ассимилируется (если угодно), обогащает его, но не дробит и не убивает духа. Тоже самое вне жизни народной, принятое прямо от других народов с их народными формами, дробится в какую то калейдоскопическую пестроту разнородных начал и никогда не складывается в живое и полное целое.

Запутин. А работа собственного, личного ума? Вы её ставите ни во что?

Тульнев. Именно ни во что. Жизнь личная, отвлечённая от общества народного, сама по себе так скудна, так мало объёмиста, что она не может переработать в одно целое материалы, доставляемые ей великими личностями – народами. Её критика есть критика случайного произвола, а не критика организма, отделяющего пищу, ему естественную, из случайных материалов, сообразно со своими жизненными законами. Личный ум человека складывает материалы, полученные от народов, в каком-то библиотечном порядке и сам дробится по по́лкам своей собственной библиотеки на отделы, скажем: Немецкой философии, Английской общественности, Французских полусочувствий с человечеством и прочее, сам бегает по своей библиотеке и, не съютив в себе ничего цельного, ничего не производит, да и по правде сказать, ничего и не думает. Думание требует некоторой цельности в мыслящем существе. Своя народность заменилась не общечеловеческим началом, а многонародностью Вавилонскою, и человек, не добившись невозможной чести быть человеком, безусловно, делается только иностранцем вообще, не только в отношении к своему народу, но и ко всякому другому и даже к самому себе. Каждый отдел его мозга иностранен другому.

Наша умственная слабость

Запутин. Очень вам благодарны: вы нам отказываете даже в мыслящей способности.

Тульнев. Не в способности, а в силе; и не вам, а, увы! нам всем. Вот причина, почему мы в такой ничтожной мере содействуем общему ходу ума человеческого. Да послушайте ещё: вы логик, вы математик; подумайте о следующей причине. Ни один из живых народов не высказался вполне. Его печатное слово, его пройденная история выражают только часть его существа; они, если позволите такое слово, не адекватны ему. Невысказанное, невыраженное таится в глубине его существа и доступно только ему самому и лицам, вполне живущим его жизнью. Образованный иноземец, Француз или Немец, знает всё то, что мы знаем, то есть, высказанное народами, то есть, их неполное, неадекватное выражение, и сверх того знает свой народ вполне, внутреннею своею жизнью; а мы знаем только неполное выражение всех народов и более ничего. Очевидно, мы беднее всякого образованного иноземца, и много беднее на всё количество мысли и жизни, которые выскажутся в будущей истории каждого народа, а это бесконечно много. Вот, опять, от чего мы так слабы умственно; вот от чего мы принуждены быть прихвостнями Европейской мысли. Ведь всё это просто, как математическая формула.

Анна Фёдор. Мы обе всё это поняли, кроме одного словца.

Тульнев. Вероятно, адекватный?

Анна Фёдор. Именно: зачем вы употребляете такие слова, которых не поймёшь?

Тульнев. Хотел я употребить Русское, в версту. Да вы лучше ли бы поняли меня?

Ольга Серг. Что́, Анет, поняла?

Тульнев. Это почти тоже, что́ вровень. Что скажете вы, Николай Иванович? Согласны ли вы со мною?

Запутин. Мне кажется, вы ищете многосложных объяснений тому, что́ очень просто. Мы не доучились и, следовательно, не можем ещё подвигать науку вперёд. Прежде чем других поведёшь, надо их догнать. Надобно знать не зады только, а идти в уровень с современною наукою.

Тульнев. Догнать современную науку, которая с каждым днём сама подаётся вперёд? Да вы, я думаю, шутите. Кто в уровень с современною наукою? Такого человека нет и быть не может на земле. Все учёные – ученики друг у друга постоянно, и по тому самому сотрудники, и всякой идёт своим путём. Только мы одни своего пути не пролагаем. Мы всегда догоняем и никогда не догоним просто потому, что всегда ступаем в чужой след; а почему мы так ступаем, я вам, кажется, показал в чисто логических выводах.

Анна Фёдор. Повторите, пожалуйста, если можно, вкратце.

Народное воззрение

Тульнев. Другие имеют внутреннюю целость, а мы нет. Другие знают внешним образом явление чуженародных мыслей, а свою народную жизнь знают знанием живым и внутренним; а мы и себя, как и других, знаем только скудным знанием внешним. Следовательно, они бесконечно богаче нас умственною силою, а мы не хотим искать в себе того богатства, которое нас бы разом поравняло с ними и вероятно выдвинуло бы нас ещё далеко вперёд.

Запутин. Известно притязание Русского воззрения на науку.

Тульнев. Конечно. От вас, разумеется, я не слышу вопроса: есть ли Русская арифметика или Русская астрономия?

Вы человек истинно-просвещённый и знаете, к каким наукам может относиться различие воззрения. Вы знаете, что оно не может касаться тех наук, которых предмет есть простое изучение внешних законов, и относится, во всяком случае, только к тем наукам, которых предмет связан с нравственными и духовными стремлениями человека. Поэтому позвольте вас опросить: почему же в них не может быть народного воззрения? (Оставим покуда слово Русское в стороне).

Запутин. Мне кажется, ответ очень прост: везде истина одна, и взгляд на неё у всех должен быть один.

Тульнев. Но всякая истина многостороння, и ни одному народу не даётся её осмотреть со всех сторон и во всех её отношениях к другим истинам. Иная сторона или отношение иному народу недоступны по его умственным способностям, или не привлекают его внимания по его душевным склонностям. Я говорю: народу, а не лицу; ибо, кажется, показал вам, почему лицо всегда находится в связи со своим народом и вне этой связи бесплодно... Такова тайна исторической судьбы, ещё не вполне разгаданная, но несомненная в своём проявлении. Общечеловеческое дело разделено не по лицам, а народам: каждому своя заслуга перед всеми, и частный человек только разрабатывает свою делянку в великой доле своего народа. Такова его частная заслуга. Вы сомневаетесь в возможности народного воззрения? Хорошо! Что ж? Если бы Французское направление высшего общества в Германии отстоялось, был бы Шеллинг, был бы Гегель? Как по вашему мнению? Вы знаете, что нет. А между тем истина философская одна, как и всякая другая истина. Посмотрите! Шеллинг и Гегель переведены, их читают; а из миллионов Французов или Англичан сколько людей понимают их? Сколько ценят? Два, три, много десяток. И вы скажете, что Француз или Англичанин создал бы ту систему, которая так мало доступна его пониманию, когда она уже создана?

Запутин. В ваших словах есть много вероятного, но ведь не все науки философия; бо́льшая часть далеко не так многосложна и не допускает такого различия воззрений.

Тульнев. Полноте; вы сами знаете, что нет почти ни одной науки, которая была бы так одностороння, чтобы не допускала множества различных взглядов. Да, они возможны даже отчасти в том, что̀ мы готовы считать точными науками. Не всякому сказал бы я это, но вам могу сказать, и вы поймёте меня. Теории волн в физике и теория атомов в химии не носят особенных характеров? Они не указывают на различия народов? Эйлер не должен был быть Немцем, и Дальтон не должен был быть Англичанином? Скажите сами.

Запутин. Остроумно, нечего сказать.

Тульнев. Скажите откровеннее: справедливо. Вникните во всё, что мы говорили, и вы не только признаёте, что народное воззрение возможно почти во всех науках, но ещё признаёте, что никакое другое воззрение невозможно, а возможна только безнародная слепота (что нами и доказывается постоянно с успехом). Ведь и слепой может рассказывать со слов зрячего, что тот видел; но вслушайтесь, и вы сейчас заметите, что человек не своё пересказывает, а чужое.

Запутин. Строго судите вы и, признайтесь, даже чересчур строго. Сам я знаю, что мы очень ещё мало сделали; но уж не так же мало.

Тульнев. Не так мало? Да как же ещё меньше? Скажите мне хоть одну теорию, одну мысль, один отрывок учения, которым мы обогатили Европейскую образованность. К чему нам себя обманывать? Лучше ясно понять причину теперешней скудости, понять нашу болезнь, да искоренить её из своей собственной души и жизни.

Запутин. Да, не правда ли? Пора искоренить нам из своей души наше сочувствие ко всему человеческому, нашу любовь к человечеству вообще, всё то, чем ещё живёт в нас стремление к прогрессу, нашу радость при успехах других народов, наше горе при их горе? Не так ли?

Тульнев. По правде сказать, не мешало бы нам поберечь радость и горе для домашнего обихода.

Анна Фёдор. Неужели вы бы хотели, чтобы мы были бесчувственны ко всему, что̀ не прямо относится к нам самим и к Русскому народу?

Тульнев. Простите меня; но вы мне напоминаете довольно забавный ответ одного бесстыдного гуляки. Жена у него была в загоне, дети без призора, ну и дом в том виде, какой можете вообразить. Ему старый дядя попрекал его за такое нерадение и прибавил: «ты своих детей не любишь». – «Что ж делать, дядюшка? Я берегу свою любовь для рода человеческого». Как вы думаете? Менее бы он любил род человеческий, если бы поболее любил жену и детей?

Запутин. Иван Александрович любит говорить притчами.

Тульнев. Пожалуйста, не льстите мне; ведь этого мне было бы Русское свойство. Я рад, что вы перевели вопрос на сочувствие. Это та другая сторона, о которой я намекнул и которая связана с первою. Я сам показал логическую причину скудости, бессвязности и бесплодности нашего понимания, а теперь посмотрим на другие причины. Только боюсь, не утомил ли вас разговор наш, Ольга Сергеевна.

Ольга Серг. Нет, нет; знаете... Это всё так ново. Я и не думала, чтобы вопрос о народности был так серьёзен. У нас думают все, что это просто мода, какая-то затея Сла... Я было и забыла, что вы не любите слышать, когда вас так называют.

Любящее смирение

Тульнев. Не люблю, потому что криво толкуют прозвище, которое не нами же и выдумано; а впрочем, я шучу: мне совершенно всё равно, как зовут; только бы понимали. Мы было начали о сочувствии и любви. Сочувствие, любовь: это великие слова; но ведь им надобно быть не словами только, а делом. Любовь есть чувство живое по преимуществу; она есть самая жизнь. Пожалуйста, не говорите мне о любви к отвлечённостям, ни о любви к Готтентотам или к Северо-Американцам, когда нет любви искренней и сердечной к ближайшему ближнему, той любви, в которой нет снисходительности, но которая вся есть любящее смирение.

Анна Фёдор. Благодарствуйте за это слово: мне что-то такое давно в голову приходило, да я никогда сказать этого не умела.

Тульнев. Бог вам дал чувство, а мне далось, может быть, только слово. Ваш удел завиднее. Видите ли, Николай Иванович? Странную мы проделку сделали с душою человеческою (кто именно, всё равно), разграфили мы её в такой административный порядок, что про целость её мы никак не вспомним, да и она не вспомнит, если нам поверит; вот тут понимание, вот тут чувство, вот то, вот другое. А на деле-то она право не похожа на нашу таблицу: она живое и недробимое целое. Только любовью укрепляется самое понимание...

Запутин. Уже, по крайней мере, в этом чувстве вы нам не откажете. Сами вы признали, что не можете отказать нам в любви к России, а неужели вы откажете нам в любви к истине, к добру, к правде? Нет! Пусть вы, может быть, и правы в отношении к пониманию (я должен сказать, что вы ловко защитили своё дело), но уж позвольте, тут вы на нашей почве. Тесен объём вами проповедуемой любви, тесен её горизонт; шире наши сочувствия, наши требования ненасытимее. Да, вы любите старину, вы любите обычаи, обряды, так сказать, физиономии частной жизни, которая вас окружает. Мы любим прогресс, мы любим будущее, мы любим человечество.

Значение народной любви

Тульнев.

Я то люблю, что̀ сердце греет.

Что̀ я могу своим назвать.

(Жаль этого чудного таланта! Рано он угас: много бы сказал прекрасного). Что же бы вы подумали, если бы кто стал утверждать, что он любит всех жителей планетарной системы? Постойте: ваша речь впереди... Что бы вы сказали, если бы кто горевал о том, что тифус свирепствует на Юпитере, ну, или хоть в Калифорнии, а не заботился, не мрут ли дети корью в его деревне? Видите: любовь не довольствуется отвлечённостями, призраками, родовыми названиями, географическими или политическими определениями: она жива и любит живое, сущее. Не говорите ей о будущем селянине, усовершенствованном по последнему рецепту заморского мыслителя: это был бы только вкус, и не более. Говорите о мужике в его курной избе, в его красной рубахе, с его, может быть, и не усовершенствованною сохою. Вот тут она себя узнаёт, тут любовь. Поймите меня: я беру черты Русские, поговорю о всякой земле. Любовь просит сближения, общения, размена чувств и мысли, одним словом, она не гуляет иностранкой в своём собственном народе.

Запутин. И не хочет далее и подумать о других, обо всём человеческом братстве?

Тульнев. Напротив, она до него-то и доходит посредством тесной связи с ближайшим братством. Не верю я любви к народу того, кто чужд семье, и нет любви к человечеству в том, кто чужд своему народу. А душа не мозаика и не дорожный ящик с перегородками. В ней все силы находятся в связи и зависимости друг от друга. Только в любви жизнь, огонь, энергия самого ума. Она даёт ему побуждения к деятельности и труду, крепость в преодолении препон, проницательность и объём его взглядам, она созидает человека; а только человек и понимает всё человеческое. Сама же она требует для себя сочувствия, общения и, следовательно, погружена в жизнь своего народа... Вот видите, я вам показал сперва, что народность одна только даёт нашему уму материал самой мысли, посредством которого человек может поравняться с людьми, принадлежащими иной народности; а сверх того ясно, что она одна только воспитывает и силу для этого соперничества.

Запутин. По вашему, самая умственная деятельность человека определяется областью его народной жизни и народных воззрений: далее он и не может, и не должен идти. Это не очень утешительно для гениальных натур. Вероятно, они попросят простора более.

Тульнев. Пределы эти кажутся вам тесными, а в них уместились и Гомер, и Данте, и Шекспир, чистейшие представители своей народности. Заметьте, пожалуйста, что чем человек полнее принадлежит своему народу, тем более доступен он и дорог всему человечеству. Я бы сказал, что это несколько странно, если бы всякий из нас не замечал того же самого в отдельных лицах. Чем крепче и определённые личность человека, тем более обыкновенно внушает он сочувствия.

Анна Фёдор. Мы, женщины, очень часто замечаем, как мало привлекательного в характерах пошлых, в которых нет ничего определённого. Не знаю даже, не грешим ли мы несколько излишнею оценкой людей с твёрдою волею и оригинальностью ума.

Ольга Серг. Ах, милая! Да что же толку в том, кто похож на фабричное изделие?

Анна Фёдор. О тебе, друг мой, и говорить нечего: ты с ними просто невежлива. Но позвольте, Иван Александрович, ведь народность не определяет же границ частному уму и его стремлениям; мне кажется, такой взгляд был бы односторонним.

Народность и общечеловечность

Тульнев. Зачем же давать такое тесное значение моим словам о народности? Я говорил о ней, что она лучший воспитатель личному пониманию, что она служит единственною основою всего его развития, одна может быть для него источником силы, и силы плодотворной; но из этого следует ли, что она должна держать его в пелёнках? Она есть начало общечеловеческое, облечённое в живые формы народа. С одной стороны, как общечеловеческое, она собою богатит всё человечество, выражаясь то в Фидие и Платоне, то в Рафаэле и Вико, то в Беконе или Вальтер Скотте, то в Гегеле и Гёте; с другой стороны, как живое, а не отвлечённое проявление человечества, она живит и строит ум человека. В тоже время она, по своему общечеловеческому началу, в себя принимает всё человеческое, отстраняя чуженародное своею неподкупною критикой. Тогда как отдельному лицу нельзя не поддаваться самым формам чуженародности и не смешивать их с той общечеловеческой стихией, которая в них таится; но человек, воспитанный в народности, растёт и крепнет, разумно богатится всем богатством человеческого мышления, законно расширяет её прежние пределы, а иногда доходит до законного отрешения от её ненужных случайностей. Впрочем, такое отрешение всегда опасно, даже когда оно является, как сознательное отрицание; оно бессмысленно и убийственно, когда оно является, как дело невежества. А таково оно у нас.

Запутин. Такое невежество или незнание невозможно.

Тульнев. Не только возможно, но крайне обыкновенно; ибо знание даётся только жизни, не отделяющей себя от народного быта со всеми его прихотливыми особенностями. Заметьте, пожалуйста, жизни, а не учёной наблюдательности; ибо всякий живой народ есть ещё невысказанное слово.

Анна Фёдор. Которое, не правда ли, надобно слушать не ухом, а душою?

Запутин. Конечно, в этом с вами Иван Александрович спорить не станет. Хорошо и то, что он, по крайней мере, позволяет людям выходить за пределы народности. Он тем самым признаёт, что общечеловеческое служение выше того служения, которого круг ограничивается народом и его интересами.

Тульнев. Вы опять впадаете в ошибку, произвольно отделяя то, чего отделять не до́лжно. Служение народности есть в высшей степени служение делу общечеловеческому. Конечно, были особенные случаи, в которых человек возвышался до служения общечеловеческой, Божественной правде, помимо народа своего. Но к чему о них говорить? Или лучше: имеем ли мы право о них говорить? Где та общечеловеческая мысль, которой мы служим? Где это высокое поприще? Побережёмте великие слова для великих дел, и особенно не забудем одного обстоятельства: чем более человек становится слугою человеческой истины, тем дороже ему его народ. Тот, кто себя всего посвятил высочайшему изо всех служений, кто более всех отверг от себя тесноту своего народа, сказал: «я хотел бы сам лишиться Христа, только бы братья мои по крови к Нему пришли», никто не произносил никогда слова любви пламеннее этого слова. Но дело наше не искание цели для деятельности человеческой, а определение того, что нужно, чтобы человеку быть действительно способным к какой-нибудь деятельности. Без народности человек умственно беднее всех людей, и сверх того он мертвее всех людей.

Запутин. Что̀, Ольга Сергеевна, ведь не в лестной картине нарисовал Иван Александрович своих противников?

Ольга Серг. Я признаюсь, что за всем тем я не чувствую оскорбления, а чуть-чуть не убеждение.

Тульнев. За странным призраком погнались у нас многие. Общеевропейское, общечеловеческое!.. Но оно нигде не является в отвлечённом виде. Везде всё живо, всё народно. А думают же иные себя обезнародить и уйти в какую-то чистую, высокую сферу. Разумеется, им удаётся только уморить всю жизненность и, в этом мёртвом виде, не взлететь в высоту, а, так сказать, повиснуть в пустоте. Чему смеётесь вы, Ольга Сергеевна?

Ольга Серг. Как же не смеяться? Ведь это Магометов гроб.