В числе занимательных и серьёзных статей, нередко появляющихся в Русском Вестнике, замечательны две статьи об одной Немецкой книге, сделавшей сильное впечатление в своём отечестве, о книге Риля «Естественная История Народа». Одна из этих статей подписана г. Безобразовым другая г. Соловьёвым. Фактическое содержание книги, т. е. изучение жизни Немецкого народа, особенно в его сельском быте, мало изменённом современным просвещением, – вот на что̀ по преимуществу обратил своё внимание г. Безобразов и о чём он дал Русскому читателю весьма удовлетворительное понятие посредством удачно выбранных отрывков и собственных выводов. Направление книги, т. е. протест в пользу естественной жизни народов и против искусственной жизни государственных обществ, – вот на что̀ обратил своё внимание г. Соловьёв, и о чём он вовсе не даёт никакого понятия, несмотря на некоторую ловкость в полемическом приёме.

Странно, что историк не уразумел исторического значения того умственного явления, которое он подвергает своей критике, и что он не спросил у себя отчёта в естественности и, следовательно, исторической законности протеста учёного Немца в пользу неучёных Немецких селян. Ещё страннее, что все протесты против современных им общественных устройств он думает объяснить просто, как восстания против прогресса вообще, а восстания эти ещё проще объясняет, как признак бессилия, утомления трудом общественного развития. Примерами у него являются Платон и Морус. Легки и приятны такие обобщения, особенно свойственные Французским писателям; жаль только, что они почти всегда столько же обманчивы, сколько и легки. Не станем рассматривать, насколько прав г. Соловьёв насчёт Платона и Моруса (хотя и тут дело крайне сомнительно); но если они протестовали против современных обществ и сделались врагами прогресса вследствие бессилия и утомления, – что же? Неужели Овен, С. Симон и Фурье, также протестовавшие, также утописты, действительно были сознательными врагами прогресса? «Но, – скажут, – они не ищут идеала в старине исторической»; да в какой же исторической старине искали идеала Платон и Морус? Объяснения г. Соловьёва вовсе не состоятельны. Но всего страннее то, что историк, сводя исторические явления под один закон, даже и не замечает их прямого противоречия между собою. Платон, как и Морус, как и все следовавшие их путём, чистые априористы; они созидают несуществующее общество из стихий воображаемых. Риль и школа, к которой он принадлежит, отправляются от наблюдений чисто-эмпирических и хотят оживить общество посредством восстановления прав, утраченных одною из общественных же стихий, даже не определяя (хотя и стараясь угадать) пути, по которому пойдёт дальнейшее развитие. Что же тут общего? Очевидно тот, кто не мог понять самого явления, не может понять и причины его.

Весь разбор Риля г. Соловьёвым получил свой характер от этих ошибок. Он заключается в отдельно выдернутых фразах, да в возражениях, в которых ловкое пересыпание общими местами заменяет дельный разбор, но в которых, сверх того, к сожалению, часто проскакивает явное непонимание того, на что возражается. Так, например, Риль говорит: «Во многих местах северной Германии (и Скандинавии) каждый крестьянский дом имеет свой знак, и этот домовый знак также до́рог для крестьянина, как герб для дворянина. Но между ними большое различие: крестьянская семья, переменяя двор (что, конечно, случается редко), переменяет и свой домовый знак, тогда как герб дворянина привязан к фамилии и от фамилии переносится уже на за́мок; герб не есть знак владения, но знак рода, тогда как крестьяне берут свой знак прямо от дома». Автор предпочитает этот домовый знак дворянскому гербу. Что же возражает критик? Он предпочитает герб знаку крестьянскому и оправдывает своё предпочтение следующим пояснением: «Автор не хочет понять всю важность этого различия; при первоначальных формах, господствующих в земледельческом сословии, материальное, дом, господствует и подчиняет себе человека и его человеческие отношения; человек, семья не имеют своего знака и отмечают всё зна́ком своего господина – дома; тогда как в другой сфере, род, чисто человеческое отношение, преобладает, человек есть господин своего дома, и отмечает его своим родовым знаком». Критик не понял, что дом селянина обозначается знаком потому, что он есть основа и в то же время символ общественных прав и обязанностей домохозяина (du bourgeois ayant pignon sur rue); он не понял, что дом есть единица и в смысле нравственного союза семейства, и в смысле общественного устройства (Hof в быту земледельческом, maisоn в смысле торговом) и вообразил какую-то зависимость человека от камня, обозначенную тавром. Он также не заметил, что герб родовой есть знак прав и обязанностей личных, основанных на чисто-материальной передаче крови. В таких промахах нельзя не признать порядочной доли комизма, а подобных промахов довольно; но мелкие и частные ошибки исчезают в общем непонимании и уже не заслуживают отдельного указания.

Главный характер, избранный г. Соловьёвым в последнее время, это характер рыцаря прогресса. Едва заслышит он, что где-то высказалось слово, подозревающее чистоту прогресса,

Не дождавшися дня, он седлает коня,

Надевает доспех боевой –

и в поход, в поход! Вероятно, оттого-то иногда, торопясь к битве в потёмках, он вовсе и не туда попадает, куда хотел бы попасть. Бесспорно, стоять за прогресс – дело похвальное; но, во-первых, надобно точно быть уверенным, что кто-нибудь вооружается против прогресса, а во-вторых, надобно себе задать вопрос: чей прогресс, прогресс чего именно? Иногда можно бы подумать, что, по мнению г. Соловьёва, всё, что случилось в известных географических пределах годом позже, есть уже прогресс против того, что было годом раньше, и что завоевание Константинополя Турками есть прогресс Греческой области. Иногда он как будто осторожнее и считает прогрессом только явления жизни, исходящие из внутренности самого общества. Тогда выходит, что вся жизнь Римской империи до её последнего дня была прогрессом, что от Болеслава Великого до самого раздела вся жизнь космополитски просвещённой Польши была прогрессом, и что прогрессом до́лжно называть движение любой страны, несколько развивающей у себя грамотность и централизацию, хотя бы она в то же время отнимала у большинства своих членов даже значение людей, и т. д. и т. д. Вот что выходит из одной простой недогадки, из того, что историк наш никогда не задал себе вопроса: прогресс чего? Может усовершенствоваться наука, а нравы могут упадать и страна гибнуть. Может разграфляться администрация и, следовательно, по-видимому, приходить в порядок, а народ упадать и страна гибнуть. Может скрепляться случайный центр, а члены всё болеть и слабеть и страна опять-таки гибнуть. Где же тут прогресс страны, несмотря на действительный, может быть, прогресс некоторых проявлений человеческого разума? Прогресс есть слово, требующее субъекта. Без этого субъекта прогресс есть отвлечённость или, лучше сказать, чистая бессмыслица. Риль и ему подобные также друзья прогресса; но они хотят, чтобы прогресс был прогрессом существ живых, а не отвлечённостей. Для господина же Соловьёва существа живые сами по себе (Бог с ними!), а прогресс сам по себе, и ему вовсе не нужно спрашивать: чей именно прогресс? Это не простая догадка, но прямо выходит из слов его в этой же статье «тот же самый прогресс в языке, от однозвучия животных до членораздельных звуков человеческих». Что̀ это такое – прогресс в языке? Усовершенствование языка? Какой же собственно язык совершенствуется? Мы говорим: Русский или Немецкий язык совершенствуется; это значит, что народ, люди говорящее этим языком, преемственным трудом усовершенствуют свою речь. А тут, где же преемство, где субъект, выражающий себя в языке? Или совершенствуется орган, произносящий звуки – глотка, – от животного до человека? Скорее до попугая, которого глотка уже способна к членораздельным звукам; но едва ли: «попинька, попинька; дай попиньке чаю!» есть усовершенствование против пения соловья. Очевидно, мысли автора предстоят идеи другого прогресса, прогресса не только в физической организации глотки (что̀ относилось бы и к попугаю, и к полному кретину, у которого органы способны к произношению членораздельному), а в общем организме и во взаимодействии мозга и звуковых органов, т. е. не только в возможности выражаться, но и в побуждениях к выражению. Тогда спрашивается, о чём же говорит г. Соловьёв? О том, что какой-то вещественно духовный организм, т. е. отвлечённая идея вещественно духовного организма, находится в состоянии прогресса от животного до человека. Или это вовсе не имеет никакого смысла, или это имеет смысл только в мистико-рационалистской телеологии, учении об абсолютном духе, который стремится постепенно к усовершенствованию своего самопредставления и своего самосознания. Я ничего не говорю против этого учения, ибо о нём не приходится говорить так, вскользь; но думаю, что г. Соловьёв вовсе не принадлежит к его последователям. И вот куда попадает учёный при неосторожном употреблении слова, о котором он себе не даёт ясного понимания. Пусть он предоставит это Французам; пусть они ратуют за слова без мысли! Ведь это своего рода растление ума человеческого.

И неужели он в их направлении предполагает видеть выражение утомлённого бессилия и боязнь крепкого труда? Он очень ошибается. Легче и несравненно легче давать себя увлекать течению, чем стараться отклонить самое течение в лучшее русло. Работа мыслящего ума тяжелее работы пишущей руки: тот, кто в современной, подспудной жизни народа и в непонимаемой, хотя и описываемой, старине отыскивает те живые стихии, те умственные типы, в которых заключается и прошедший идеал, и развитие будущей судьбы народа, – трудится много более, чем тот, кто (как многое множество людей)

Бессилен к смелому возврату

Иль шагу смелому вперёд,

И по углаженному скату

Лениво под гору ползёт.

Всея желательнее было бы, чтобы г. Соловьёв узнал, наконец, в мнимых противниках истинных доброжелателей, которых цель даже в критике – навести его на такой путь, на котором его дарования могли бы принести добрые плоды.